_______________театральный взгляд____________
ЦИТАТА: Герои мои потому близки душе, что они из души; все мои последние сочинения — история моей собственной души
Андрей Денников
Концерт для Чичикова с оркестром
Монолог режиссера записал Андрей Кучеров
Гоголь очень хорошо сказал: «Судьба поэта печальна. Ему не прощают крупицу таланта, его гонят, у него нет пристанища». И то, что участь поэта в России печальна, это справедливо и однозначно. Поэтов в России гнали всегда и гонят до сих пор. А в конечном итоге даже убивают. Убили Пушкина. Убили Есенина. Странно умер Высоцкий. Да что говорить, это — истина. Причем давно известная. Можно «крутить морду» от этого факта и говорить, что это очередное мнение сбрендившего паренька, который видит во всем какой-то заговор, страдает, как и Иван Грозный, паранойей. Нет, я ничем не страдаю. У меня нет этой проблемы. Я не потерял уважения к людям и пытаюсь даже жить по-гоголевски. Он, равно как и Есенин, и меня самого призвал в этой жизни любить и жалеть людей. Что и пытаюсь делать. Он говорил: через сострадание придет и любовь к России. И сегодня я пытаюсь сострадать и людям, которые в России живут, и всему, что у нас происходит.
Он был печален и страдал. Его печаль была и в Италии, куда он уехал и где тосковал по России. Но при этом — что тоже звучит у меня в спектакле — он понимал: не уехать не может. В самом начале спектакля Поэт говорит: «Я не знал, ни как это будет, ни почему это нужно; я даже не задумывался об этом, но видел самого себя так живо в какой-то чужой земле, тоскующим по своей отчизне. Может быть, это было то непонятное поэтическое влечение, которое тревожило иногда и Пушкина, — ехать в чужие края единственно затем, чтобы, по выражению его, «под небом Африки моей вздыхать о сумрачной России»... Проект и цель моего путешествия были очень неясны. Я знал только то, что еду вовсе не затем, чтобы наслаждаться чужими краями, но скорей, чтобы натерпеться, — точно как бы предчувствовал, что узнаю цену России только вне России и добуду любовь к ней вдали от нее». Он все время хотел добыть любовь к России. (Кстати, наша действительность и наша отчизна так часто и нещадно бьют нас по голове, что в этой ситуации продолжать любить страну очень трудно.) Его печаль и в том, что на нем лежал крест творца. Этот крест взваливает на себя без всякой посторонней помощи любой художник. Тот самый крест, который на Голгофу нес Христос. В Новом Завете он указал путь не только каждому христианину, но и каждому творцу — так будет и с тобой. Чтобы в конечном итоге наступило обязательное Воскресение. Не только души, но и твоего искусства. У меня в «Маленьких трагедиях» не случайно финал светлый: несмотря на то, что Моцарт умер — отравили его, не отравили — звучит его музыка. Все дело в том, что искусство Моцарта, искусство Гоголя, искусство всех великих людей — музыкантов, художников, писателей — все равно процарапает наш день и прорвется, выстрелит даже в самый неожиданный момент. К примеру — Босх. Когда мы его узнали? Сколько лет прошло, прежде чем поняли, что Босх был гениальным художником? И, на мой взгляд, не случайно в воспоминаниях о Босхе первым делом возникает его картина, где Христос несет крест на Голгофу.
Печаль, печаль одолевала Гоголя. И если сам Христос — Богочеловек, Творец небесный — молился о чаше, чтобы она прошла мимо, сколько же таких молитв было у него, творца земного? Если Христос от всех напастей и страшного, трагического предчувствия смерти, позора, осмеяния, оплевания и распятия в конечном итоге содрогнулся, то что же говорить о простом смертном, хоть и великом творце Гоголе? Я думаю, подобные молитвы им были произнесены не раз.
Его страдания достигли чуть не апогея, когда он сжигал второй том «Мертвых душ». Это же момент в его жизни — колоссальный. Он понял, что не в состоянии написать по-гоголевски «Божественную комедию» Данте Алигьери. Не в состоянии показать Ад, Чистилище, а потом Рай. Потому что его герой Павел Иванович Чичиков неисправим. Не случайно он в моем спектакле после аферы с мертвыми душами опять в тюрьму попадает. К нему являются Архангелы: «Павел Иванович! Проснитесь!» — «Нет, не так воспитан. Отец мне твердил: больше всего береги и копи копейку: это вещь надежнее всего на свете...» (Сегодня это пророчество сбывается. «Все сделаешь и все прошибешь на свете копейкой». Этот золотой идол застит глаза подавляющего большинства российского населения. Я сочувственно отношусь к этим людям — они практически неизлечимы. Это уж какой-то психоз. Нервное заболевание. Нынешние молодые, энергичные люди тратят свою жизнь на этот бессмысленный поиск приобретений, на этот бессмысленный, жуткий голод своей души.) Душа у Павла Ивановича голодная. Он не понимает, чем ее накормить. А ведь деньгами не накормишь. Для души пагубно.
Таких людей, как Гоголь, иногда не воспринимают всерьез. Считают зарвавшимися или странными в лучшем случае. А в основном — сумасшедшими. Между прочим, многие ныне живущие рассуждают так: он был ненормальным, а к концу жизни свихнулся на православии окончательно, просто спятил, что объясняет и его странную смерть. Так рассуждают люди недалекие или враги Гоголя.
Когда я взялся за Гоголя, одного из сложнейших авторов, моей задачей было не показать анекдот, предложенный самому Гоголю великим поэтом Пушкиным, как катается Чичиков по России, скупая мертвые души. Я хотел прежде всего озвучить в этом спектакле самого Гоголя, достоверно рассказать о том, каким он был. И мы даже ошиблись вместе с художником Анной Львовой: мы решили, что нужен парик, напоминающий прическу самого Гоголя. Но сам Гоголь ходил с разными прическами, и суть не в этом. Сегодня я играю Поэта без парика. Дело в душе Гоголя и его воззрениях на мир. Прежде всего, я начал читать его духовную прозу. Почему? Да потому, что сам Николай Васильевич Гоголь в своей переписке с друзьями написал как-то интересную фразу о том, что хотел бы остаться в памяти читателей тем Гоголем, какой он в этой самой духовной прозе, — Гоголем-мыслителем, философия которого зиждется на божественном присутствии, на православии и на духовной жизни человека. И я подумал: интересно, почему он так решил? Почему именно таким он хотел уйти из литературы? Не «Ночь перед Рождеством», не «Мертвые души», не «Ревизор», а именно духовная проза. Я считаю, что к концу жизни у Гоголя наступило великое прозрение, и он окончательно пришел к православию. Наверное, только великим людям удается раскрыться окончательно, как цветку, к концу жизни. И не случайно тот же Пушкин, которого необыкновенно почитал Гоголь, умер так, что причащавший его священник, выходя из комнаты, сказал: «Такая смерть — мечта любого человека». Ведь и уход Пушкина, несмотря на дуэль, был достаточно духовным: исповедь, принятие святого таинства Причащения...
Гоголь не сошел с ума. Гоголь прочувствовал свое предназначение писателя — не только развлечь, но и погрузить в размышления, заставить задуматься, изучить свою душу, понять, насколько она порочна и можно ли ее излечить. С точки зрения Гоголя, излечивая душу, можно излечить и страну. В финале спектакля у меня звучит монолог из духовной прозы Гоголя, где он пишет: «Вы еще не любите Россию: вы умеете только печалиться да раздражаться слухами обо всем дурном, что в ней ни делается. Нет, это еще не любовь. Нет, если вы действительно полюбите Россию, у вас пропадет тогда та близорукая мысль, которая зародилась теперь у многих честных и даже весьма умных людей, то есть, будто в теперешнее время они уже ничего не могут сделать для России и будто они ей не нужны совсем. Нет, если вы действительно полюбите Россию, вы будете рваться служить ей; не только в губернаторы, но и на самое последнее место, предпочитая одну крупицу деятельности всей бездейственной и праздной жизни». (Мне кажется это очень важные слова и для сегодняшнего зрителя, который приходит в театр, это основополагающие слова.) Это и моя позиция. Когда я произношу этот монолог, в зрительном зале — исключительная тишина. И я понимаю: это взгляд наших современников — и школьников в том числе — на Гоголя. Не всех, конечно, но многих. Многих! Слово Николая Васильевича Гоголя действует на людей нашего менталитета гипнотически. Я не говорю на исключительно русских людей, я говорю о людях, которые живут в современной России.
Еще когда я начинал работать над спектаклем, я сделал для себя очень интересное открытие по «Мертвым душам» и попытался воплотить это открытие в спектакле. Я решил, что все будет разыгрываться внутри брички, которая вращается, катится по кругу, по России вместе с Поэтом, творящим вокруг себя российский мир. Оттуда возникает и маниловская усадьба, и трактир. Собакевич, обедающий вместе с худощавой Феодулией Ивановной, там же развалина Плюшкин, и управляется бричка русским балаганным Петрушкой. Трех коней не будет, решил я, будет женщина, которая «О, Русь, куда несешься ты?», то ли ведьма, как Солоха, то ли Панночка из «Вия». То так, то сяк... То дьяволица, то кающаяся грешница. Угадывай, как хочешь. Мне хотелось разбудить поток сознания, ассоциации. Весь этот наворот и есть, собственно говоря, Россия. Финальный монолог Поэта обращен именно к ней, призыв — давай, давай, поднимайся, еще брезжит свет, еще есть надежда на спасение... (Сегодня не многие пытаются идти к этому брезжащему свету. А Россия сидит, присматривается и думает: идти за ними или сидеть там, где она сидит уже немало лет. Мне почему-то кажется, что пройдет еще какое то время и она стронется с места. Вот предчувствую что-то. Интуичу, так сказать.) А открытие в том, что Гоголь в «Мертвых душах» не пытался сделать того, о чем нам рассказывали в школах. (И до сих пор рассказывают.) Он не выписывал русские характеры. Гоголь пропускает каждого из пяти помещиков — Ноздрева, Собакевича, Плюшкина, Коробочку и Манилова — через себя. Дело в том, что он писал об одном человеке, который живет в России, он написал о русском человеке. И все герои «Мертвых душ» — те пятна на нашей душе, которые есть в каждом. Нет человека, который, например, только Манилов. Манилов — квинтэссенция того, что связано с ним, одна из болезней нашей души. Но она не одна, тут же — болезнь под именем Собакевич, болезнь под именем Ноздрев, болезнь Плюшкин... Не бывает так, что болезнь одна. Это было бы очень просто. А Чичиков является этаким стоматологом, который ковыряет зуб, расковыривая кариес, и мы чувствуем — а! тут больно! — и в этот момент зритель смеется. Боль у Гоголя прежде всего в смехе выражается, и это мне очень близко, я очень это люблю, когда веселое, смешное, забавное, а на самом деле — очень печальное. Отсмеешься и... задумаешься. Как впрочем, и «Ревизор». Николай Первый, посмотрев спектакль, сказал, улыбаясь: «Мне досталось больше всего». Умный был царь наш Николай Павлович, очень умный.
Речь в «Мертвых душах» идет об одном русском человеке. Птица-тройка несется вдоль его души. Поэтому и сегодня каждому из нас очень близки и Манилов, и Собакевич, и Коробочка... Упремся во что-то лбом: «Вот так, и все!» — и, как Коробочку, ничем нас не сдвинуть. Именно поэтому Поэт вслед за Гоголем, пропуская помещиков через себя, играет каждого. Это мое понимание Гоголя, глубочайшего смысла «Мертвых душ».
Самое страшное, что, по моему ощущению, сейчас — время Чичиковых. В моем спектакле идею о новом приобретении мертвых душ подсказывает Чичикову дьявол в облике Мефистофеля из знаменитой трагедии Гете «Фауст». Дьявол зажигает лампы на сценическом пространстве... Идет пролог: дьявол на небе разговаривает с Богом — то, что Гете взял из Ветхого Завета, историю об Иове благочестивом — Бог разрешает Дьяволу разорить его имение, лишить семьи и наслать на него болезнь, тем самым проверяя, благочестив ли человек на самом деле. И Бог в прологе моего спектакля разрешает дьяволу вести Павла Ивановича по жизни. Имя Павел тоже не случайность. Сам Гоголь так задумал. Апостол Павел тоже был изначально человеком неправильным: собиратель налогов, а потом вдруг прозрел, поверил в Христа. В начале спектакля Бог дает Павлу Ивановичу возможность: попробуй жить по-другому... Павел Иванович выпущен из тюрьмы, идет, как развалина, и думает: «А как же так? Как же я без состояния-то?» И вместо того, чтобы подумать о своей душе — а для Гоголя, я повторяю, это основной вопрос, судя по духовной прозе, — думает о том, как же он будет без денег, новых приобретений. «А что скажут потом мои дети? Вот скажут — отец скотина, не оставил нам никакого состояния». И, как часто в подобных ситуациях, возникает Мефистофель и говорит: «Слушай, ну, что ты? Один умер, другой родится, все в дело годится». Мозги у Чичикова начинают шевелиться, крутиться, крутиться (а у современных Чичиковых все хорошо с умением мыслить в отношении финансов, в отношении того, как выстроить линию своего поведения, они же артисты помимо всего прочего, и молодые в основном). И понимает Павел Иванович: да нет, не все еще потеряно, можно снова попробовать жить, по новой созидать коммерческие круизы в российском просторном океане...
Иду пару недель назад к Цветному бульвару, везде стоят брички — черные джипы. На проезжей части, на тротуарах — выставка! И вижу: сидит в одном таком джипе король. Хорошо одет. Но выражение лица! Но глазки! Такая углубленная самодостаточность. Смешно. А я подумал: почему ты король? А что за душой-то? А в голове? И вдруг он резко трогается с места и задевает проходившую мимо пожилую женщину. И уезжает, даже не обратив на нее внимания. Он что, будет вылезать, напрягаться? Не будет. Ему все равно. Не видит. Не замечает. Кроме себя, своих дел и амбиций не видит никого и ничего. Король сегодняшнего времени. А кто знает, вдруг эта старушка — потомственная графиня или блокаду Ленинграда пережила... Вот о чем я. К сожалению, главным стержнем нашей жизни стало приобретение, причем любой ценой, и конечный результат — деньги. У меня в спектакле, продолжая и развивая эту тему, звучит ария Мефистофеля на балу у губернатора, когда уже Чичиков — король, когда он уже сыплет деньги направо и налево, когда о нем говорят: «Миллионщик! Миллионщик!» По этому поводу у Гоголя есть гениальные слова: «Виною всему слово «миллионщик», — не сам миллионщик, а именно одно слово; ибо в одном звуке этого слова, мимо всякого денежного мешка, заключается что-то такое, которое действует и на людей подлецов, и на людей ни се ни то, и на людей хороших, — словом, на всех действует». Это наше сегодняшнее — «Миллионы!», «Миллионы!», «А-а?! Да-да... Миллионы! Миллионы!..». Можно сойти с ума. Эти «миллионы» врываются в спектакле с арией Мефистофеля из оперы Гуно «Фауст». Я пою с куклой Мефистофеля в руках, а отовсюду летят и сыплются золотые червонцы. Чичиков расшвыривает их, и все, кто на балу, носятся за ними в экстазе. Полное безумие. Бал у Сатаны. У губернатора правил бал Сатана. Сплошные переклички с сегодняшним днем...
Сегодня «люди гибнут за металл». Эта мысль меня очень волнует.
Почему Гоголь сжег второй том? Да потому, что он хотел написать «за» Чичикова, а у него все получилось «против». Его желание не смогло побороть его гений. Он почувствовал, что как писатель он будет фальшив. Интуитивно создал произведение, которое нужно читать как его собственную исповедь. (Исповедальные у меня все спектакли сегодня почему-то...)
А Чичиков... Я против Чичиковых. Против бессмысленности их существования. Я не просто против, потому что против. Я не хочу, чтобы «Сатана правил бал», я не хочу, чтобы люди «гибли за металл», я не хочу, чтобы вообще люди гибли. Архангел Михаил у меня в спектакле говорит: «Ах, Павел Иванович. Павел Иванович! Если бы хоть кто-нибудь из тех людей, которые любят добро, да употребили бы столько усилий для добра, как вы для добывания своей копейки, — как процветала бы наша земля...». Я тоже так считаю. И я считаю, что нужно служить России. Обязательно. (Недавно смотрел ТВ и мне почему-то показалось, что именно к этому призывает господин Путин. Хорошо, если это действительно так.)
Тот памятник Гоголю, который стоит на бульваре, это, я считаю, памятник Сталину, а не Гоголю. Или Сталину в роли Гоголя. Или наоборот. Таких памятников по России — навалом. Стоят болваны, и непонятно, то ли революционеры, то ли поэты, то ли наши композиторы. Отдельно взятых, конечно, напоминают. А мой любимый памятник — у библиотеки. Я считаю, что это один из лучших памятников Москвы. Да это и не памятник, а выражение души творца. И эта его поза, печаль, осевшая на камне, окруженная гоголевскими героями, она так точна... Она как бы выражает тот крест, который на нем лежит: любовь к Родине, которая иногда поворачивается к тебе затылком. Я этот памятник даже не люблю памятником называть или скульптурой. Это Гоголь. Когда я ставил спектакль, я часто ездил к этому Гоголю. Не для того чтобы преклоняться и кричать: «Ах, какой!.. Ах, какой!..», но чтобы просто напитаться той энергетикой, которая есть в этом, как принято называть, памятнике. Я рассматривал каждую фигурку из «Ночи перед Рождеством», «Ревизора», «Мертвых душ», «Шинели». Они неотвязны от Гоголя. Я как-то стоял возле памятника и вдруг подумал: всю жизнь он смеялся над чертом. Какой же духовной силы был этот человек, который смог себе позволить смеяться над дьяволом? И смеяться очень жестко. Взять хотя бы историю о Вакуле, который намалевал картину, где черт представлен не в лучшем виде, и черт начинает мстить Вакуле. Гоголь знал, о чем он пишет. Ему черти мстили всю жизнь. Какой же все-таки силы был человек, не очень здоровый физически. У него и с желудком были проблемы: он ездил в Италию, пил воды. И когда я представлял себе картину смерти Гоголя, мне почему-то представилось, что из всех щелей комнаты, где он жил, полезли «свиные рыла», как говорит Городничий в конце «Ревизора». (Сейчас душа Николая Васильевича Гоголя, я уверен, там, наверху, у подножия престола Создателя.)
В спектакле Поэт идет на луч света, символизирующий образ Христа. Поэт поет «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ». (Мне один работник нашего театра недавно говорил: «Да вы что! Это поется только во время Пасхи!» Я ответил: «Дорогой мой человек, Серафим Саровский, величайший старец нашей страны, когда к нему приходили, говорил: «Христос воскресе!» И ему всегда отвечали: «Воистину воскресе!»). Христос воскрес не на Пасху. Что за обряд? Если просит душа эти слова, они должны быть. Не просит — что ж делать?
Монолог режиссера записал Андрей Кучеров